СТИХИ С НАЗВАНИЯМИ

РАМБОВ

Пеной...
пеной зеленой...
пеной зеленой в пьянящей земле
парк...
парк забродивший...
парк забродивший заросший роскошный заброшенный.
Бог...
Бог проступающий...
Бог, проступающий в мраморе, не уступающий моху прохладою чувственных ног.
Море
с "Горки Катальной" раскрылось в своем безмятежном просторе
с мятежным когда-то Кронштадтом.
Мимо
неутомимо,
но, как всегда, с опозданьем снова и снова снуют поезда, где
у железнодорожного тракта все также фабричная злая живет слобода.
Так-то вот.
Ораньенбаум.
По кличке - Рамбов.
Грязнет в своем безобразии пьяном.
Что ему все мятежи, безмятежности мира и роскошь богов!
Это ж - Рамбов.
Рядовой русский город.
И что же я жду от него?
Как-нибудь после, попозже, потом
и слобода улыбнётся свободе.
Может быть...

Б о л о т о


Мне сказать больше нечего.
Раздвигая туман и багульник,
не покидая болота,
бродишь всю жизнь.

Если туман - вода,
то болото твое - это твердь,
лягушачья лапка колышет ее.
Содрогнулись Пекин и Москва,
острова
Зеленого Мыса,
дрожат Гималаи,
качается пик Коммунизма
Как легко и привольно!
Вокруг - ни души.
Подмигнет лишь росянка, да мох
под ногою вздыхает с оттяжкой глубоко,
заполняя цепочку следов
остывающим клюквенным соком.


О з е р о


Необозрима синь,
бессилен глаз,
но вдруг ...
вдруг озеро само подхватит
мой взгляд,
мой вздох -
всего меня.
Я не распят -
растянут.
Мысль летит звеня,
сияя надо мною, сквозь меня.
И солью тает в сердце суета.
Все так.
Я не взволнован, я - волна.

С т а к а н ы

Не вижу, чем дышу.
И, растворяясь в темнотворе, мокнут
углы и тени, волосы, глаза.
И лишь стаканы светятся, как окны.
И лишь стаканы призваны связать
и то, что кажется, и то,
что в самом деле.
Кажется, что до
тебя -
что до Тибета -
пустыня воздуха и света.
А у меня здесь - мрак и темнотвор.
В нем взгляд твой тяжелей ноги ступает,
тает,
и легким шепотом садится на плечо,
и против воли горячо
целует в ухо -
благо, что незрим.
Я чую в растворенной кухне
мир -
и тот, что кажется, и тот,
что в самом деле
кажется. И это - неспроста.
Щелчок, и - вот
свет разъяренный делит
глаза и голос, тени и Тибет,
тебя
со мной,
мгновение спустя -
и самого -
по самой полной мере.
Пусты стаканы, да и я - пустяк.

ГРОЗА ПОКА ОБХОДИТ СТОРОНОЙ.


Гроза пока обходит стороной,
в чужие окна залетают птицы,
чужие поминают имена,
и, чтоб напиться,
поводов других
и так достаточно у всех друзей моих.

Стремятся к свету смерти семена,
как все мы здесь стремимся к свету тоже.
И кажется тогда - ну что с того,
что ты страной
родной
унуичтожен.

П Т И Ц А
Диме Смирнову.

Безголосая птица всем телом поет,
Больше терпеть не в мочь!
начиная ночной безупречный полет.
Вышибем пробку прочь!

Безупречную птицу словить я не смог.
Тост недостоин слов.
Подними же меня, Неопознанный бог.
Вздрогнем, нужде назло!

Неопознанный мой! Что ж веселья-то нет?
Сдвинем бокалы, лбы.
Муравьиные тропы взяли мой след.
Вырвемся из суетьбы!

Муравьиного спирта на угли плесни
стынущих городов.
Подари мне хорошую память на сны.
Кажется, я готов.



НАДО - ЕЛО


Звезды колючие, как пузырьки лимонада
бьются в падучей. Значит и это кому-нибудь надо!

А надо мною - комки облаков, как жевачки.
Не разгуляться сегодня - нету в кармане заначки.

Ветер пронырливый, юбкозадиристый, юркий и ловкий,
словно обыскивающие руки в ментовке.

Крутятся-вертятся над головой моей шлягеры-флюгеры, а напоследок -
вечер в коммуне имени "Двух Престарелых Соседок".

Чем-то я занят весь день, в то же время - все не у дела.
Господи, Будда мой! Как же мне все надоело!

Будда внушает: "Поверь, счастье - не в облаках, не в стихах, не где-то за дверью
Счастье ж - в тебе." Что тут скажешь? Пора бы проверить.

СМЕРТЬ ПАУКАМ!


Дымится шепот твой, часы твои стучат,
а я слова придерживаю скупо,
как ценные монеты.
В голове
взирает из хитиновых скорлупок
семейство беспомощных паучат,
раскачиваясь в такт твоим укорам.
Уж скоро
горькие летучие слова
их высушат,
и тенью неопрятной
повиснет паутина на стене.
Что делать...
ты права.
И с каждым тактом
всё падают в цене
мои слова
и проступают на щеках как пятна.



ВЕЧНЫЙ ПЕС

Ему внушили - рыщущий обрящет,
и бросили. И вот подвздошный вой
вздымая над больною головой,
с разбитой морды слизывает кровь
он - рыцаря бродячего образчик.
Он вечно занят.
Что же ищет он
клыками,
ухом,
нюхом,
языком,
интеллигента падшего глазами,
угодливым предательским хвостом?
Грааль, жратву, свое собачье счастье
иль вечную животную любовь?
Похоже, он и сам того не знает -
ведь он так занят!
Безнадежно занят.

К А Т У Л Л


Катулл - бедняга, так никуда не годится -
не улыбаются больше тебе продавщицы.

Лишь остановит какой-нибудь легионер –
документы проверить на свой древне-римскмй манер.

Кончились римской словесности дни золотые.
Даже в сенате ораторы кроют блатною латынью.

Даже плебеи плывут загорать на Канары.
Только у Катулла гонора больше, чем гонораров.

Тут задолжавший издатель смеялся - мол, что же с поэтами стало?
Что, и тебе, Катулл, тоже становится мало

капли молочной с корочкой чёрного хлеба?
Ну так и кушай, собака, свои облака, лакай своё небо.

Б а р д о


Дорога в новый год в сосновом бардо.
В сосновом бардо - ветер,
ни единой
не тронув ветки,
метит
в лоб. Петарды
шампанские с вином наполовину
взрывает. Как под снегом полынья, -
опасный день. Уже предвижу я,
как будем мы с тобой заглючены
весь год в сосноведении знакомом.
Пусть будет так!
Ведь нам не привыкать.
Куранты подтвердят -
хулы не будет.

М Е Д Н Ы Й В С А Д Н И К


Всё тянется тоскливый львиный зев
в дождливом постимперском Петрограде,
и медный конь, на корточки присев,
всё давит гадину диковинную.
Гадит
на голову хозяина его
бесцеремонный буржуазный голубь.
И бронзовеет взгляд бравадоватый.
И город,
как фамильный медальон,
со всех сторон
обложен серой ватой.
И наглухо завалено оно -
в Европу вожделенное окно -
казённым рыхлым ворохом бумаг,
И древний наг
проклятье говорит,
выскальзывая вновь из-под копыт.
И воробей порхатый чиркнул: «Зря
вы ставку сделали на этого царя».